- Будете стоять до утра!
Наказанные деланно канючили, прося пощады. Наконец тетя Дуся выключала свет и, скрипя половицами, патрулировала ночной покой.
Приближалось время Юлечкиной сказки, ее еженощной многосерийной мечты. Это была самая сокровенная фантазия, закрытая от чужого проникновения на множество замков. В ней не было привычных королей и королевен, принцев и принцесс, красавиц и чудовищ, которыми Юлечка наполняла свой мир днем, фантазируя и сочиняя. Это была совсем другая сказка. Она предназначалась только ей, ей одной, и приходила всегда ночью, когда девочка засыпала. Юлечка закутывалась поудобнее в одеяло, подкладывала разгоряченную подушку прохладным боком себе под щеку, обхватив ее обеими руками, и предавалась тайным грезам.
Почему-то это была коляска. Да, да, не смейтесь, обычная детская коляска. Нет, она все-таки была не совсем обычная. Это была Юлечкина коляска. Она стояла тут же, в общей спальне, но только одна Юлечка имела привилегию спать в такой шикарной коляске. Было очень важно, что только она одна, остальные - ни-ни(!). Их участь - спать в обычных скрипящих кроватях. Сейчас, по прошествии многих лет, Юлия Николаевна понимает, что это был своего рода золотой гамачок, увитый чайными розами, неприкосновенное убежище для нее самой. Внутри было сказочно тепло и уютно. По бокам располагались обзорные окошечки. Тогда еще Юлечка не видела колясок с обзорными окошечками. Это был чистейший плод ее воображения. Когда же, годы спустя, она увидала на улице детскую коляску своей мечты - в изумлении застыла на месте(!). Кто-то сумел реализовать Юлечкину мечту! Стало быть так же, как и она, этот кто-то в своем далеком детстве грезил уютным «гнездышком» - защитой от всех житейских невзгод.
Ту, воображаемую, коляску кто-то возил - не важно кто, как было не важно на чем крепится золотой гамачок. Важно было только то, что происходило внутри этого «гнездышка». А внутри был великолепный кружевной, атласно-кисейный уют. Коляску покачивали, возили, выполняли любые Юлечкины прихоти. Ее любили, лелеяли, нежили. Для нее одной были чудесные яркие по-гремушечки, пустышечки, безделушечки, распашоночки, великолепные махровые ползуночки и пинеточки. Юлечка утопала в пене батистовых дырчатых кружавчиков, атласных одеялец и покрывалец, нежнейших пастельных тонов. В свое боковое окошечко она наблюдала мир. Видела большой яблонево-грушевый сад, такой, как на площадке за верандой, куда не разрешалось забегать. Весь сад утопал в буйном весеннем цветении. Теплый ветерок дурманил, поил ароматом цветущих деревьев. А вокруг колясочки кружилась-хороводилась белая лепестковая метель. Она кружилась. кружилась. кружилась. Нежные душистые хлопья залетали внутрь «гнездышка», весело щекотали лицо. Юлечка счастливо жмурилась. Солнце нежно просачивалось сквозь густое молочно-розовое кипение, напоминающее большой пенисто-перламутровый абажур. Мохнатые пчелки в черно-желтых полосатых комбинезончиках, хлопотливо перелетали с цветка на цветок. Беззаботно порхали мотыльки в пестрых сарафанчиках. Время от времени эту райскую тишину пронизывало громкоголосое пение птиц. Иногда теплый ветер сильной ароматно-снежной волной разрывал, разбрасывал клочьями пенистую кисею своего абажура, открывая бесконечную синеву вечности, в прозрачных росчерках перистых облаков. Сквозь темную вязь оголившихся веточек, зажигая неоновые огоньки первой зелени, струясь, рассыпались веером золотые лучи. И тогда казалось, что это облака теряют свое белоснежное оперение, по веерным лучикам солнца, весело, как по золотой горке, сбегая на землю, обволакивая ее своим невесомым лебяжьим пухом. Еще один теплый порыв. еще. еще. к яблочно-грушевому аромату присоединяется терпковато-клейкий запах тополиных почек. «Будет дождь» - почему-то подумала Юлечка. И в ту же минуту чьи-то заботливые руки приподняли повыше капор ее чудесного домика, прикрыли сверху защитной пленкой. Застучали тяжелые редкие капли. Кто-то качал. качал. качал ее колыбельку. Юлечка засыпала счастливой.
Утром «круглосуточники» радушно, на правах хозяев, встречали «домашних». Те отвечали взаимностью. Многие бросались в объятья друг другу, словно не виделись целую вечность.
Застенчиво улыбаясь, манерно прошаркала ножками Валечка Клименко, вся в нежных локонах. Радостно, вприпрыжку, как на коне, проскакал Ванечка. Гордо прошествовал вышколенный Сережа Тодоровский. Весело, вразалочку, проковылял рыжий веснушчатый Женька. Впорхнула, размахивая руками-крылышками, остроносенькая, как мышь, Вероника. С застенчиво-отрешенной улыбкой, приклеевшейся на круглом личике, глядя куда-то в пол, незаметно прошмыгнул «очкарик» Генка Круподеров. Круглые очки с пружинистыми дужками уцепились за оттопыренные Генкины уши. Правый глаз был заклеен белым пластырем. А чтобы Генка очки не снимал (или не терял), обе дужки на затылке были скреплены бельевой резинкой какого-то грязного цвета, отчего короткие волосы на затылке смешно топорщились, придавая его облику нечто воробьиное.
Крупная краснощекая Таня Мастипака пришла, как обычно, в своем синем платье с закатанными рукавами. Ирина Арсентьевна зацокала языком и осуждающе покачала головой. Юлечка, равно как и все остальные, хорошо поняла этот знак.
- Тебе что, мама опять рукава не заштопала? - не преминул спросить кто-нибудь «особенно догадливый» и ехидный.
И без того краснощекая, плосколицая, Таня вмиг становилась ярко-свекольного цвета. Дело в том, что на локтях Таниного синего платья зияли огромные дыры. Но Танина мама почему-то упорно не хотела их штопать, и каждый раз, приведя дочку в сад, старательно подворачивала ей рукава выше локтей. Ирина Арсентьевна, напротив, при каждом удобном случае, когда в группу наведывались другие воспитатели или сама заведующая, постоянно подзывала Таню к своему столу и при всех, нахально, отворачивала ей рукава.
- Смотрите! Сколько раз говорю: заштопайте рукава, заштопайте рукава, - так нет же! Закатает, и отправляет ребенка в сад. Что за мать?! Как так можно?! А вы говорите!.
Юлечка с нетерпением ждала свою любимую подружку Людочку Сотникову. Интересно, чья очередь сегодня приводить Люду? Красивой мамы? Или красивого папы? Но Людочка не пришла. Ни сегодня. Ни завтра.
Юлечка сильно скучала. Но приближался Новый Год! Царила приподнятая предпраздничная суета. Самый чудесный, самый волшебный из всех праздников стоял на пороге. У центральной стены зала, увитая гирляндами, увешенная разноцветным дождем, усыпанная хлопьями белоснежной ваты, сверкая фантастическим зеркально-заиндевевшим блеском шаров и бус, маня бутафорскими конфетами и золотыми лжеорешками, горделиво возвышалась новогодняя елка, распространяя острый смолянистый запах хвойного леса.
На самом большом окне, неожиданно для всех, появился белоснежный Дед Мороз в таких же белоснежных санях, летящих вдаль на тройке грациозных лошадей. Он загадочно улыбался в усы, его борода и шуба развевались на ветру, руки в большущих рукавицах крепко натягивали вожжи, удерживая строптивую тройку от страстного желания немедленно взвиться ввысь. Позади него, восседала Снегурочка с пышной длинной косой. Широко улыбаясь, она приветливо махала всем рукой. В ногах у нее лежал огромный мешок с подарками. Это был настоящий фокс-покус! Даже «круглосуточники», от которых ничего не скроешь, не могли внятно объяснить, как все это чудо враз возникло на обычном оконном стекле.
Среди бумажных снежинок, в изобилии свисавших с потолка, были другие, особенные. Юлечка их почему-то сразу заметила и выделила из общей массы. Это были серебристые плотные звездочки, одинаковые с обеих сторон, но из сердцевинки каждой звездочки выступало выпуклое розовощекое личико девочки с голубыми глазами. Весь ее выпуклый лобик, прямо над ниточками черных бровей был покрыт изумительной искрящейся сеточкой, сотканной из тонких прядей шершавого инея.
Наступила пятница. Короткий день. Сегодня забирали всех. Утром, как обычно, «круглосуточных» девочек заплетали. Ирина Арсентьевна плотно привинчивала Юлечке на макушку ее нарядный новый бант, заботливо свернутый в трубочку.
- Держи! - приказала Ирина Арсентьевна. Юлечка привычно зажала в кулачек шелковистый пучок волос у себя на макушке. Ирина Арсентьевна встряхнула полутораметровую спираль капроновой ленты, продела ее под Юлечкиным локотком. Яростно заскрипел капрон, стянутый в тугой узел.
- Отпускай!
Ирина Арсентьевна ухватилась за нежный пепельный фонтанчик, разделила его на двое, и сильно потянула, укореняя намертво капроновый узел. Какая-то волосинка, вероятно, выбилась из общего пучка и жалобно заныла, перенатянутой скрипичной струной, готовой вот-вот лопнуть от боли. Но Ирина Арсентьевна уже деловито расправляла, укладывала крестообразно торжественные капроновые крылья.
- Всё! Кто следующий?
Волосинка сильно тянула. Юленька просунула пальчик, нащупала жалобную струнку и слегка высвободила, облегчив тем самым ее страдания.
После полдника ждали родителей. Ирина Арсентьевна раздавала мамам и папам приглашения на детский новогодний утренник, который должен был состояться через неделю, в четверг. Юлечке предписывалось быть в костюме снежинки.
А сейчас, в ожидании родителей, они с Ириной Арсентьевной, расположившись на стульчиках, расставленных по периметру большого ковра, разучивали новогодние стихи и песни. Утренник - дело ответственное.
Внезапно дверь распахнулась. В морозном облаке сирени, роняя снежные кляксы на теплый паркет, вкатилась круглая, как шар, Наташкина мама. Наташка взвизгнула, подскочила, как ужа-ленная, и, с криком «до свидания!», метнулась в раздевалку. Шарообразная мама еще получала указания от Ирины Арсентьевны, подобострастно заглядывая ей в глаза. После чего шар выкатился за дверь.
- Где твой бант?! Что это за безобразие?! - донесся из раздевалки сипловатый голос Наташкиной мамы.
В тот же миг дверь со стуком отскочила, словно вплюнула обратно, черный плюшевый шар, зловеще пахнущий сиренью.
- Что это такое?! - воспылал гневом плюшевый шар, брезгливо швыряя на стол Ирины Арсентьевны грязноватосерую тряпицу в зеленой краске. - Это не наш бант! У нее был новый! Пря-мо наваждение какое-то: то носки чужие, то бант подменят!
- Сейчас поищем, не волнуйтесь - миролюбиво заговорила Ирина Арсентьевна. - Я заплела то, что она мне дала. Наташенька, вспомни, куда ты перед сном положила свой бантик?
Но рассвирепевший шар уже никого не слушал. Быстрый цыганский взгляд метнулся вдоль стульчиков, расположенных в форме карэ, и остановился на Юлечке.
«Да, у меня самый красивый бантик - подумала Юлечка, перехватив этот взгляд и ощутив свое превосходство, - Я не разбрасываю свои вещи где попало».
- Да вот же он! - черный плюшевый шар накатился так внезапно, что Юлечка успела только громко вскрикнуть от боли, когда толстая клешня выдернула, как дедову репку, ее белоснежный бант вместе с волосками, застрявшими в капроновых тисках.
- Это мой бантик. - Юлечка заплакала от боли и обиды.
- Нашли?! - изумилась Ирина Арсентьевна.
- А то! Я свои вещи не узнаю! Идем, Наташа! - нагло пробасил плюшевый шар и, хлопнув дверью, выкатился в коридор. Наташка, прекратив притворно ползать под стульями в поисках своего банта, вприпрыжку поскакала за мамой.
- Не реви! - строго сказала Ирина Арсентьевна - Нельзя хватать чужие вещи. Рассеянный с улицы «Бассейной»! Она взяла со стола Наташкину грязную тряпицу и завязала ее Юлечке на макушке.
- Это что у тебя на голове? - спустя каких нибудь полчаса спросила Юлечкина мама. И Юлечка снова заплакала, уткнувшись носом в мамин душистый, заснеженный воротник.
- Что у вас здесь творится?! - громко кричала Юлечкина мама. - Как Вы можете позволять, чтобы какая-то дрянь срывала бант с головы моего ребенка! А Вы здесь на что?! Почему она не подошла ко мне?! Я ей поснимаю! Пусть немедленно вернет наш бант! Я не позволю издеваться над своим ребенком!
С этими словами мама бросила на стол злополучный бант.
Юлечку внезапно охватило чувство глубокого стыда и неловкости за шум, за мамин гром-кий крик. Она уже пожалела, что не сказала будто потеряла свой бантик, тогда бы мама так не кричала.
Одевая Юлечку, мама молчала, губы ее были плотно сжаты, но девочка видела, как подра-гивают крылья тонкого носа, покрывшегося испариной, как взмывают ввысь, и вдруг опадают, сближаясь на переносице, широкие гладкие брови, словно она продолжала с кем-то сражаться.
- Мам, Ирина Арсентьевна тебе сказала, что я буду снежинкой?
- Ты будешь самой красивой снежинкой на свете!
В понедельник мама прямо на глазах у ошалевшего плюшевого шара отвязала с Наташки-ной головы Юлечкин бант. Шар попытался было еще больше раздуться, набрал воздуха, но мама быстро и безжалостно (вот тебе!) проткнула его, бросив что-то очень резкое и очень грубое. «Так тебе и надо!» - подумала Юлечка.
За выходные мама раздобыла для Юлечки чудесное, белоснежное, скрипяще-стоящее ка-проновое платьице - мечту любой маленькой принцессы.
- Мы сделаем из него костюм снежинки - сказала мама.
- А на голову такую звездочку, как у нас в группе висит! Я тебе покажу, ладно?
- Хорошо, покажешь.
К следующим выходным Людмила Ефимовна собрала всех ребят в кружочек и попросила передать родителям, что утренник переносится с четверга на среду. «Только не забудьте - с четверга на среду!».
- Мамочка утренник будет в среду. Слышишь? Ты успеешь сделать снежинку?
- Успею, успею.
- Только обязательно на среду!
- Юлечка, не морочь мне голову, вечно ты что-нибудь выдумаешь. У меня есть пригласительный - там все написано. Не канючь, все успеем. Я же сказала: ты будешь самая красивая снежинка.
- А хочешь я прочитаю тебе свои стихи? Я их уже хорошо знаю. - И Юлечка с выражением читала маме стихи, представляя себя прекраснейшей из снежинок.
В понедельник они с мамой опаздывали. Из столовой доносился стук ложек. Пахло чаем и жареной рыбой. Мама торопилась на работу. Наскоро попрощавшись, она чмокнула Юлечку в холодную щечку.
- Не скучай!
- Мамочка, в среду, помнишь? В среду! - спохватилась Юлечка, догоняя маму на лестнице.
- Иди в группу, здесь сквозняки! - махнула рукой мама.
Этот Новый Год стал самым печальным праздником в ее жизни. Мама не пришла. Она про-сто не поверила Юлечке. Не приняла ее всерьез (эти вечные фантазии!). Юленька уже всем рассказала, что мама пошьет ей самый красивый костюм снежинки. Она была в предвкушении счастья. Где-то внутри барахталось, щекотало, радостно замирало, хлопало в ладоши, торжествовало ОНО. Или ОН. или ОНА.
С самого утра зал наполнился праздничной суетой. Музыкальный руководитель то и дело наигрывала знакомые мелодии. Несколько раз спели хором «В лесу родилась ёлочка», еще что-то. Теперь уже и не вспомнить.
Собирались родители. Шелестели пакетами, снимали с маленьких вешалок белые ситцевые комбинезончики с кроличьими хвостиками, расшитые дождиком и стеклярусом платьица, ватные короны. Струился серпантин, взрывались хлопушки.
Юлечка подбегала к окну, выглядывала в раздевалку - мамы не было. Она подняла глаза - под потолком бесстрастно и холодно улыбалась ее розовощекая снежинка с очаровательной сеточкой на лбу. Наконец всем стало ясно, что к Юленьке никто не придет. Всем, кроме Юленьки. Она все еще надеялась, что мама просто опаздывает. Людмила Ефимовна принесла из средней группы мутновато-серое (некогда белое), обвислое капроновое платье.
- Юлечка, нет времени. Мы больше не можем ждать твою маму, утренник уже начинается. Одевай это платьице, и иди к ребятам. Сейчас Дед Мороз придет.
- Нет, моя мама придет, она сейчас придет! Не буду! Не хочу!
Юлечка топала ногами, вырывалась, сопротивлялась. На помощь подоспели тетя Дуся и Ирина Арсентьевна. Втроем они «празднично» переодели упрямую Юлечку. Потому что у всех был праздник. Но никакая сила на свете не могла бы заставить Юлечку праздновать, читать стихи и веселиться в этом убогом, чужом платье. Все попытки и уговоры были тщетны. Побелевшими пальчиками Юлечка намертво вцепилась в свой стульчик. «Никуда не пойду! Не пойду! Не хочу!»
- Ну её! Пусть сидит! - Ирина Арсентьевна безнадежно махнула рукой.
Надменно ухмыляясь, мимо Юлечки перекатилась Наташкина мама. Девочка сверкнула в ее сторону упрямым взглядом и отвернулась.
Она вдруг почувствовала, как внутри что-то перевернулось. Юлечка не плакала. Не плакала. Это всем казалось, что она не плачет. Одна Юлечка знала, как горько она сейчас плачет, впервые плачет вовнутрь. Оторвав от сиденья онемевшие пальчики, Юлечка плотно прижала ладошку к груди. Что-то неудержимо горячее струилось внутри. Это плакало ОНО. Огромные перламутровые очи извергали потоки слез. Но они текли внутри Юлечкиной груди куда-то глубоко-глубоко. и были так обжигающе горячи. «Вот почему ОНО раньше не плакало внутрь - подумала Юлечка. - ОНО боялось меня обжечь! Ну и пусть! Пусть жжет! Зато никто из них никогда не уви-дит, как я плачу!».
- Мамочка, почему же ты мне не поверила, ведь я же тебя просила. - пролепетала Юлечка еще сильнее прижимая к груди холодную ладошку, словно желая остудить кипящий поток.
Вдруг она почувствовала, что все слезы, струящиеся из лучезарных очей, где-то глубоко-глубоко внутри застывают, превращаясь в серые, безликие камушки. Как-то возле дома самосвал высыпал большущую кучу таких камушков (мама сказала, что это гравий). Все они были, в основном, серые, иногда розовые, а между ними искрилось на солнце что-то рыхлое, слоистое - настоящее богатство! Мама говорила, что это слюда. Слюда. Слеза. «Может все эти камушки - застывшие слезы нашей Земли? - спросила себя уже взрослая Юлия Николаевна - Может быть.». Но тогда маленькая Юленька впервые ощутила, как способны обжечь слезы, текущие вовнутрь, и как тяжелы эти серые, уже остывшие, камни.
Отвернувшись от происходящего в зале, Юлечка встала на коленки, облокотилась на подоконник и стала наблюдать за тем, что происходило в тот момент в освещенном окне напротив. Юленька знала - там был кабинет заведующей. Она увидела, как торопливо вбежала Людмила Ефимовна, стала снимать халат, натягивать что-то большое, красное. «Что это?» Людмила Ефимовна нахлобучила красную шапку, подбитую белой ватой, приклеила ватную бороду, усы. взя-ла посох. мешок с подарками, повернулась, наверное к зеркалу, и что-то сделала с носом.
.Еще сильнее придавила тяжесть холодных камней. По телу пробежал озноб. Юлечка заметила, как ее голые ручки покрылись пупырышками (мама говорит, что это гусиная кожа). В какой-то миг (наверное тогда, когда Юлечка научилась плакать вовнутрь) все словно вывернулось на изнанку, как тулуп мехом наружу, что-то изменилось в ее жизни, уходило безвозвратно, навсегда.
Она сползла с подоконника, снова села на стульчик, по-новому огляделась вокруг.
Увидала Наташку - Красную Шапочку в старом (наверное мамин) красном берете. В руках она держала пластмассовую корзинку-лодочку, всю в белесых пятнах, словно выгоревшую на солнце. По центру корзинку «украшали» два болтающихся цветка. На месте третьего виднелась дырка. Смущенно сбиваясь, читала свои «слова» Таня Мастипака. На ней было все тоже синее платье, только рукава были отрезаны чуть выше локтя. На голове ее возвышался длинный красный цилиндр, перехваченный конфетной тесьмой в тугой пучок. Таня была хлопушкой. В стороне от всех тихонько плакал Генка Круподеров в костюме зайчика - сопливый медведь Никельбургский в коричневых шароварах с начесом и простенькой бумажной маске отломал дужку от Генкиных очков. Генка шмыгал носом, судорожно подергивались губы, а длинные заячьи уши уныло повисли над его подслеповатыми косыми глазами. «Снежинка - тоже обычный кусок картона» - зло подумала Юлечка, глядя на вертящуюся под потолком, бесчувственно улыбающуюся, красавицу.
- Раз! Два! Три! Ёлочка - гори! - командовал Дед Мороз - Людмила Ефимовна.
Чтобы как-то унять дрожь, Юленька прислонилась к теплой батарее, поудобнее уткнулась носом в угол своего локтя и заснула.
На следующий день, утром, прибежала запыхавшаяся мама, пропитанная морозцем и запахом белой акации. Она отпросилась с работы. Мама захрустела застывшим на морозе защитным слоем бумаги и целлофана, освободила из плена, выпустила на свободу (для тебя, доченька!) - сказку, мечту!
Платьице было чудесным. Оно и вправду было самым красивым из всех вчерашних костюмов. А на голову (посмотри, доченька!) - серебристая звезда с тоненькой искрящейся сеточкой, жаждущей прислониться, прильнуть к горячему лобику, спуститься игривыми слезками до самых ниточек тонких бровей, коснуться звенящими висюльками прозрачно-розовых мочек ушей.
Юлечка бросилась маме на шею, обхватила руками так крепко, насколько могла и горько заплакала.
- Ну что же ты, мама! Я же тебе говорила, говорила!
Ей стало вдруг очень жаль маму. Она ведь шила, старалась, наверное провозилась всю ночь. Юлечка подняла заплаканные глаза и почувствовала как тают, облегчаются, тяжелые серые камушки где-то глубоко на дне. Становится легче, светлее.
У мамы по щекам катились слезы, а из маминых глаз на Юлечку взирали очи. Девочка сразу узнала - это было ОНО! Юлечка отерла ладошкой слезинки на маминых бархатистых щеках и уткнулась носом в ее пушистый чернобурый воротник, пахнущий белой акацией. Успокоившись, Юлечка взяла свой наряд и побежала в группу.
- Смотрите! Смотрите какой у меня костюм! Это мне мама пошила. Она просто день перепутала, она не знала. - восторженной скороговоркой щебетала Юлечка. А внутри громко кричало ОНО:
- Смотрите! Смотрите! Меня любят! Меня не бросили, не думайте! Меня не забыли! Никому из вас не пошили такого платья! Моя мама меня любит! Любит! Она лучше всех!
На следующий день Юлечка заболела. Мама взяла больничный и они были вместе.
Однажды в конце зимы пришла Людочка Сотникова. Ее привел папа. По прошествии многих лет память с однообразным постоянством, прокручивает, как на пленке, один и тот же фрагмент. Людочка заходит в группу, но почему-то не бежит, как обычно, на общий коврик. Нет, она почему-то медленно подходит к столу Людмилы Ефимовны, взбирается на высокий стул, повернутый спинкой к окну. И, стоя на коленках, машет рукой вслед уходящему папе, потом еще долго смотрит в окно. Людмила Ефимовна почему-то ее не трогает, не делает ей замечаний. Трудно вспомнить откуда, но вскоре всем детям стало известно, что у Людочки умерла мама, ее нельзя обижать.
Никто и не думал обижать Людочку. Ей уступили бы самую лучшую куклу, но она не просила. С ней делились цветными карандашами, но она упрямо мотала головой и рисовала синим. Вокруг нее образовался тот особый доброжелательный вакуум, когда готовы все отдать, все уступить, всем на свете поделиться, кроме общения. Между Людочкой и остальными ребятами пролегла незримая страшная тайна, прикосновение к которой приводило всех в ужас или охватывало вселенской тоской. Юлия Николаевна много позже поняла эту истину - большие утраты пережи-ваются в одиночестве. Не от жестокости и черствости окружающих, вовсе нет, а от боязни неловко прикоснуться к этой страшной чужой тайне, от какого-то животного трепета перед ней. Юлечка тогда тоже боялась лишний раз заговорить с Людой. Само собой получалось, что Юлечка часто вспоминала о своей маме, но тут же осекалась, заметив как Людочка, словно улитка, испуганная неосторожным прикосновением, прячется в свою раковину, отходит в сторону. Юлечка с тоской вспоминала прекрасное молодое лицо Людочкиной мамы, с которым так не вязалось страшное слово «смерть». «Неужели она больше никогда не заглянет в эту дверь?».
Когда за спиной Юленьки в последний раз визгливо заскрипела тяжелой пружиной и громко крякнула зеленая калитка, ей казалось, что все худшее уже позади. Впереди была целая жизнь.
Для Юлии Николаевны она стала жизнью на колесах - судьба всех офицерских жен. Периодически она получала письма от мамы. Иногда мама писала, что встретила Людмилу Ефимовну или Ирину Арсентьевну. С удивлением отмечала, что они ее сами узнавали, подходили и всегда спрашивали о ней, Юлечке, передавали привет. Юлия Николаевна забыла имена многих своих одноклассников, да и сокурсников не всех могла сразу вспомнить. Время безжалостно к памяти. Почему же эти женщины, ее детсадовские воспитательницы, не забыли ее? Сколько десятков детей прошло через их руки, сквозь их сердца! А они передавали и передавали привет какой-то далекой Юлечке, теперь уже Юлии Николаевне, матери своих двух детей, с которой им так и не довелось больше встретиться. В очередном письме мама писала, что Любовь Ефимовна уехала в Израиль и вскоре погибла во время одного из террористических актов. Ирина Арсентьевна с годами стала крайне набожной, так же, как и Юлечкина мама, в пршлом активистка, секретарь партийной организации одного из больших заводских цехов. Теперь они с Ириной Арсентьевной часто встречаются в городском соборе, куда та постоянно приходит с двумя своими внучками. Писала, что у Ирины Арсентьевны сильно болят ноги и она с трудом передвигается. О ней, Юлечке бывшая воспитательница отзывается с большой теплотой. Юлия Николаевна также просила кланяться. Ей было очень жаль этих женщин: маму, Людмилу Ефимовну, Ирину Арсентьевну, да и многих других, с кем довелось встретиться в жизни, обнадеженных пафосно-ложной романтикой послевоенного времени, одурманенных советскими лозунгами и призывами к стремительно грядущему коммунизму, а в результате выброшенных на обочину жизни с нищенской пенсией - наградой за ударный многолетний труд, обманутых, обворованных, подавленных, больных, обратившихся к некогда ими же попранной вере, покаянно припавших пересохшими губами к тому единственному роднику, чья сила в Истине, непостижимой вечной тайне.
Однажды Юлия Николаевна, приехавшая ненадолго погостить, прогуливалась с мамой по аллее старого городского парка.
- Елена Петровна! Это Вы?! Здравствуйте!
- О! Виктор Александрович! Сколько лет, сколько зим! Добрый день!
Ссутулившийся, совершенно седой пожилой человек, приостановился, крепко держа за руку девочку лет четырех-пяти.
- А это наверное Юлечка? - приветливо поклонился он, мягко улыбаясь.
Все еще не узнавая, Юлия Николаевна поздоровалась, улыбнулась в ответ очевидно одному из старых маминых приятелей. Так часто случалось на улицах небольшого провинциального города.
- Да, это Юлечка, - сказала мама - в гости приехала. А Вы, я вижу, с внучкой? Какая славная девочка! А как Люда? Где она?
- Людочки больше нет - тихо ответил пожилой человек. Умерла. - Он отвел в сторону увлажнившиеся глаза и часто замигал.
Наступила неловкая пауза, от прикосновения к чему-то неизбежному для каждого, при-шедшего в этот мир, но такому несправедливо жестокому по отношению к живым, обреченным до конца дней своих переживать фатальную необратимость утраты близкого человека.
- Извините, - сказала мама - такое горе.
- Рак - так же тихо добавил Виктор Александрович.
Не сговариваясь, глубоко вздохнули.
- А это наша Юлечка - сменил тему Виктор Александрович. - Так Люда захотела.
Он нежно развернул за плечики и прижал к себе большеглазую девочку. И на ее румяных щечках неожиданно расцвели прелестные знакомые ямочки. Юлия Николаевна обомлела. В упор на нее смотрело бескомпромиссно-прекрасное почти забытое ею лицо любимой подруги детства.
«Странная вещь, - рассуждала Юлия Николаевна по пути домой - почему природа так упорно клонирует эту невозможную, нерукотворную красоту, такую генетически нежизнеспособную, такую хрупкую, бесконечно умножая трагизм эфемерного земного счастья». Не постичь нам, смертным, великой Мудрости природы, дающей еще один шанс красоте, бросая еще один вызов смерти.
«Живи, Юлечка! Ты должна жить! Ты так прекрасна!».
02.07.2003
Комментариев нет:
Отправить комментарий